Долі

«Бабий Яр» он начал еще в детстве

Представить себе «шестидесятников», не упомянув имя писателя Анатолия Кузнецова, невозможно. Его роман «Бабий Яр» стал едва ли не самым крупным событием советской литературы 60-70-х.

Его повесть «Продолжение легенды: записки молодого человека», получившая стилевое определение «исповедальная проза», дала начало «молодой литературе» журнала «Юность». Книги Анатолия Кузнецова выходили огромными тиражами, переводились на множество языков, по ним ставили спектакли и снимали фильмы. Все это оборвалось разом, когда в 1969 году Кузнецов, будучи в Великобритании, остался на Западе. Негодование советского истеблишмента и клеймо «невозвращенца» привело к полному забвению, искоренению из истории и вытаптыванию памяти о писателе. Лишь в 90-е имя Анатолия Кузнецова было реабилитировано и заняло заслуженное место среди писателей. Самого его, к сожалению, давно уже не было на свете. 18 августа писателю исполнилось бы 85 лет.

Бабий Яр

Анатолий Кузнецов родился в 1929 году в Киеве, в семье военного и учительницы начальных классов. 12-летним худым подростком Толик встретил войну и немецкую оккупацию Киева. После войны ему пришлось восстанавливать разрушенную школу, чтобы потом в ней учиться и радовать учителей своими сочинениями. В 1952-м уехал на строительство Каховской ГЭС, работал плотником и бульдозеристом и печатался в местной многотиражке. Писательский дар молодого человека был очевиден, и 1955 году он стал студентом Литературного института им. Горького. Женился, воспитывал детей, становился известным и успешным. Но все чаще и чаще возвращался мыслями в 1941 год, чтобы в итоге выполнить свою сверхзадачу и рассказать всему миру о невиданном кошмаре Бабьего Яра. Он стал первым в страшном списке гитлеровских лагерей смерти, после него были Освенцим, Треблинка, Бухенвальд...

Эвакуироваться Толя с мамой, дедом и бабкой не успели. Их дом был на Куреневке - совсем недалеко от урочища Бабий Яр в северо-западной части Киева. Паренек в поношенном пиджачке и картузе ходил по ставшему чужим городу и читал немецкие листовки-приказы, которые были развешены на всех перекрестках: «Приказывается всем жидам города Киева явиться...» С этого приказа в конце сентября 1941 года началась трагедия Бабьего Яра. Десятки тысяч евреев, цыган, советских военнопленных были расстреляны немцами и брошены в оврагах урочища: «Мы только слышали пулеметные очереди через разные промежутки: та-та-та, та-та... Два года изо дня в день я слышал, и это стоит в моих ушах до сего дня», - вспоминал Анатолий Кузнецов много лет спустя. Он побывал на территории «конвейера смерти», когда относил «пану офицеру» копченую рыбу - презент местного лавочника. Видел, как немцы сжигали тысячи трупов...

Когда десятки тысяч погибших стали превращать в пепел и над Бабьим Яром поднялся черный и жирный дым - подросток нацарапал это дрожащей рукой. Маленький киевский Гаврош, начав писать свой роман-документ, стал главным свидетелем преступления века: «В толстую самодельную тетрадь я, в те времена голодный, судорожный мальчишка, по горячим следам записал все, что видел, слышал о Бабьем Яре. Понятия не имел, зачем это делаю, но мне казалось, что так нужно. Чтобы ничего не забыть. Тетрадь эта называлась «Бабий Яр», и я прятал ее от посторонних глаз. Однажды мою тетрадь нашла во время уборки мать, прочла, плакала над ней и посоветовала хранить. Она первая сказала, что когда-нибудь я должен написать книгу».

«Для себя и для истины». Приключения рукописи

«Первоначальную рукопись этой книги я принес в журнал «Юность» в 1965 году. Мне ее немедленно - можно сказать, в ужасе - вернули и посоветовали никому не показывать, пока не уберу «антисоветчину», которую поотмечали в тексте». Редакторов можно понять: ведя простой и непредвзятый рассказ очевидца двух лет оккупации Киева, юный автор невольно описывал соревнование двух систем, фашистской и советской, по уничтожению мирных жителей. К примеру, рассказывал, как взрывали Крещатик: этим подпольщики наносили, конечно, немцам ощутимый военный урон, а то, что при этом погибнет втрое больше мирных жителей, почему-то никого не волновало...

«Я убрал важные куски из глав о Крещатике, о взрыве Лавры, о катастрофе 1961 года (когда в Бабьем Яру прорвало плотину и погибли сотни людей. - Ю.Л.) и другие - и официально представил смягченный вариант, в котором смысл книги был затушеван, но все же угадывался. Рукопись пошла по инстанциям - вплоть до ЦК КПСС, где ее прочел (но без ряда глав) Суслов, и он, в общем, разрешил. Но теперь правки были еще больше. Доходило буквально до анекдота. В начале романа есть фраза, что у немцев орудия тянули огромные рыжие кони-тяжеловозы, перед которыми лошаденки, на которых отступала Красная Армия, показались бы жеребятами. Ее немедленно вычеркнули... Фразу о брошенном подбитом танке - «Прекрасной игрушкой для деревенских детей был этот танк» - тоже вычеркнули, изрисовав поля знаками вопроса и ругательствами: оказывается, в ней заключена страшная крамола - пацифизм. «Мы не бесхребетные пацифисты, мы не можем воспитывать у молодежи подобные настроения и неуважение к танкам...» Когда я увидел, что из «Бабьего Яра» выбрасывается четверть особо важного текста, а смысл романа из-за этого переворачивается с ног на голову, я заявил, что в таком случае печатать отказываюсь - и потребовал рукопись обратно.

Рукопись не отдавали. Словно бы я уже не был хозяином ее. Потом мне объяснили, что это не было самодурством или случайностью. В моем случае рукопись получила «добро» из самого ЦК, и теперь ее уже не публиковать было нельзя. А осуди ее ЦК, опять-таки она нужна - для рассмотрения «в другом месте». Но я тогда, в кабинете Полевого, не помня себя, кинулся в драку, выхватил рукопись, выбежал на улицу Воровского, рвал, набивал клочками мусорные урны вплоть до самой Арбатской площади, проклиная день, когда начал писать... У меня, однако,

оставалась главная рукопись. Я про должал над ней работать, уже, так сказать, «для себя и для истины». Вставил обратно переработанные и улучшенные куски к Крещатику, Лавре, катастрофе, добавлял новые факты, причем теперь уже о цензуре не думал, и рукопись стала такой, что я ее дома не хранил. У меня во время отъездов делались обыски, а однажды неизвестно кем был подожжен и сгорел мой кабинет. Важнейшие страницы были у меня пересняты на пленки, которые в железной коробке я зарыл недалеко от дома, а сами рукописи зарыл в стеклянных банках в лесу под Тулой, где они, надеюсь, лежат и сейчас. Летом 1969 года я бежал из СССР, взяв с собой пленки, в том числе и пленку с полным «Бабьим Яром».

«Я больше не могу там жить...»

Так сказал Кузнецов в одном из первых своих зарубежных интервью в Лондоне. «Если мне сейчас снова оказаться в СССР - я там сойду с ума. За эти 25 лет ни одно мое произведение не было напечатано так, как я его написал».

Он был не один такой... Кузнецов стал первой ласточкой «третьей волны» русской эмиграции. Печатался в изданиях, работал на радио «Свобода». Переиздавал написанные в СССР и доработанные шедевры, привыкал к заграничной жизни и всегда с ужасом вспоминал борьбу за выживание в стране Советов: «Это самое знаменитое: на вопрос дочери: «Ваше представление о счастье?» - Маркс ответил: «Борьба». Да, и я, и я свидетель: советский человек переживает столько радостных моментов, добывая в борьбе калоши... Всюду, приходя к власти, коммунисты открывают такую лавину возможностей для борьбы и радостей побед, - казалось бы, на пустом месте, казалось бы, там, где ну уж ничего не выжмешь, - что поводов для удивления, вероятно, хватит и нам, и внукам, и правнукам нашим - последним особенно удивительно будет, зачем это все было нужно?.. В свое время, сам голодный до бреда, обыскивая казармы после постоя солдат, я взвизгивал от счастья, находя заплесневелую корку. Голод был не только во время войны, но - на Украине - долго еще после войны. Летом

1946-го мы с матерью, помню, спасались редиской, которой щедро засадили каждый клочок земли у хаты, и ели ее мисками на завтрак, обед и ужин...

А калоши? Ходил я тогда в немыслимых дырявых бутсах, сделанных из какой-то дряни, твердой, как фанера, и такой же промокавшей. Вдруг разнесся слух, что в универмаге на углу Крещатика и Ленина будут давать калоши. Так как все детство и отрочество мои прошли в очередях, то я уж знал, что делать. Пришел в шесть вечера, но оказался уже где-то десятке в пятом. Это было в марте примерно, ночь не морозная, но сильно слякотная, мокрый снег так и лепил, а я из глупого пижонства одеяла не взял. К утру в очереди было более тысячи. Но самое трудное: универмаг открывался в десять часов. К этому времени я посинел, позеленел, побелел и был едва жив. И вот пустили внутрь универмага. Боже, как там было тепло - в раю и то, должно быть, не так тепло! И резиновый райский запах калошного отдела. У прилавка оказалось, что моего номера уже нет, остались на два номера больше, схватил, естественно, не задумываясь, Господи, новенькие, блестящие, как черное зеркало, с красной подкладкой, калоши, да набить в носки газет, да надеть на бутсы - и любая слякоть не страшна, живи счастливо, живи, обеспеченный на много лет. Нет, это все-таки был подлинный, великий у меня в жизни момент... Иногда теперь в лондонском магазине, в каком-нибудь неотразимом продовольственном продмаркете, меня охватывает грусть, которая прямо душит, от которой нечем становится дышать: Россию вспоминаю, бедную...»

Однако среди невеселых воспоминаний из детства было у Анатолия Кузнецова и одно маленькое светлое, которое иногда помогало ему в жизни воспоминание о бездомном старике, которого как-то приютил его дед на Куреневке: «Говорил дедушка, что полжизни на Соловках просидел и выжил, слава Богу. И что он ничего у Бога не просит, живет, и слава Богу. Через каждые два-три слова у него было это несколько радостно-изумленное: «Слава Богу». Хлебца добрые люди подали - слава Богу! Лето пришло - слава Богу! Медячков насобирал, на чекушечку в гастрономе хватило - слава Богу! Они с дедом подолгу рассуждали, спорили. Дед считал, что все в мире плохо и идет к концу, как он выражался: «Ты посмотри, все рушится, все гниет и воняет!» На что старичок говорил: «Нет, Федор Власович, все еще хорошо, слава Богу!» Дед выходил из себя, кричал: «Ты дурак, ты ничего не понимаешь». На что у старичка было всегда: «И слава Богу»... Я так думаю, что это был, пожалуй, самый большой оптимист, какого только я видел в своей жизни».

Писатель Анатолий Кузнецов не дожил даже до своего пятидесятилетия - скончался в Лондоне от сердечного приступа в 1979 году. А ровно через тридцать лет в Киеве, на пересечении улиц Фрунзе и Петропавловской (Куреневка), открыли памятник писателю и трагическим героям его главного романа «Бабий Яр».

Подготовили Юлия Лесина, Людмила Гриневич


п»ї
Читайте у цій рубриці

«Неизвестности великость»

Подарки бывают самые разные. Особенно ценны (для меня лично) подарки-открытия, когда кто-то открывает для тебя двери в совершенно новый мир. Человек - это же мир?

Однажды, рассказав со сцены ТЮЗа монолог «О вреде табака», Валентин Бурый открыл для меня Антона Чехова. Так пробрало... Читати статтю повністю

По студенческой программе в Англии

Вопрос заработка для украинцев с каждым днем становится все актуальнее. Поэтому количество «заробітчан» за рубежом будет только расти. Но наряду со взрослыми нашими гражданами опыт работы за границей есть и у многих студентов.

С одним из них, 25-летним Артуром, нам удалось пообщаться... Читати статтю повністю

Чужого горя не бывает

В нашем бурном настоящем эти слова для многих стали призывом к действию. На территории Сумской области есть школы-интернаты для детей-сирот с ограниченными физическими возможностями, лишенных родительской опеки и любви, крайне нуждающихся в нашей помощи.

Давайте поможем этим заведениям... Читати статтю повністю

эта неделЯ в истории

«Судьба людей повсюду та же: Где капля блага, там на страже Уж просвещенье иль тиран...» - первые стихи ссыльного Пушкина в Михайловском. Неделя великих дат как в закрепощении народов, так и в их борьбе за независимость.

20 августа

1619 (395 лет) - Голландский корабль доставил... Читати статтю повністю